В 2000 году

Седой, но еще бодрый и упитанный старик, с розовыми щеками, с ясными свежими глазами, с усами, в начале опущенными, а затем концами поднятыми кверху в знак жизненной силы, и с бородой, растущей надвое, потому что в одном пучке весь густой волос не вмещался, - этот старик резво подвинул свое кресло к нагретой изразцовой печи, отпил из стакана глоток минеральной воды, чтобы превозмочь изжогу, которой он страдал еще со времен Отечественной войны, в результате, как он заявил, контузии фугасом, затем он велел потушить большую люстру под потолком и оставить лишь настольный нежно-матовый свет, дабы иметь лучшее настроение по поводу далеких задушевных воспоминаний, сделал посредством глубокого грудного покашливания осадку голоса, потрогал медали на груди, оглядел взором, уже отрешенным от нынешнего дня и постепенно погружающимся в сумрак ушедших героических времен, молодое поколение, безмолвно и почтительно окружающее его в ожидании рассказа о славных деяниях, вздохнул в мысленной грусти, тронутый памятью о собственном подвиге, погладил светлую головку близстоящего правнука, хотел начать рассказ, но еще обождал некоторое время, поскольку почувствовал в этот момент особое внимание от самоуважения, выявившееся наружу посредством двух слез, и медленно начал так:

- Да, был и я солдатом... Приходим мы в Берлин...

- Прадедушка! - сказал близстоящий правнук. - А прабабушка говорила бабашке, а бабушка говорила маме, а мама мне говорила - это прабабушка ходила в Берлин, а ты нет, ты заведующий был.

- Как так - она, а я нет! - провозгласил прадед и, словно в свидетельство, тронул свои седые усы. - А когда же ты говорить научился, ведь ты не умел!

- А я давно живу, прадедушка, мне семь лет восьмой, я вырос уже!

- Ишь ты поколение скорое какое, а я и не заметил, я и не помнил тебя, я думал, ты глупый еще!

- Нет, я умный уже, прадедушка. Я все знаю. Молодое поколение, которое без дыхания слушало старого ветерана.