Дар жизни
Дар случайный, дар напрасный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Пушкин
Иван помнил свою жизнь с одного давно минувшего раннего утра; было еще темно, когда маленький Иван открыл глаза, но, увидев тьму, он в страхе перед нею опять закрыл их. И тогда он услышал голос матери, сказавшей отцу: «Кузьма, вставай на работу, зажги свет!»
Отец поднялся с деревянной кровати, пошел из комнаты на кухню и там зажег керосиновую лампу на деревянном столе. Утро еще не наступило, а в доме уже стало светло и тьмы не было. Маленький Иван улыбнулся и позвал: «Мама!»
Мать ему ответила: «Ты что?» Но Иван не знал, что ему сказать, и молчал.
- Рано еще, ты спи, Ваня, - сказала мать, - а нам пора подыматься.
- А я не хочу, - сказал Иван. - Мне тоже надо жить.
- Ну вставай жить, - соглашалась его добрая мать. Иван поднялся, подошел к окну и поглядел во двор: есть
ли там еще тьма. Во дворе было еще сумрачно и непроглядно, но на небе уже видны стали серые облака, и на соломенную крышу сарая сели две вороны. Иван вскоре разглядел и землю у заваленка, и низкие деревья в саду за плетнем. Земля была пуста без травы, и голые деревья озябли без листьев. Мать затопила печку и сказала Ивану:
- Чего глядишь в окно? Там бабочки теперь не летают, трава умерла, - это осень настала... Одень штаны, простынешь.
Отец уходил на работу, на фабрику мельничных жерновов, а Иван с матерью оставались одни в доме на целый день. И так было с тех пор, как начал себя помнить Иван Кузьмич Гвоздарев.
Мать, бывало, прибирает комнату и кухню, потом принесет дров и воды, потом готовит обед - щи и кашу с молоком, - а Иван все сидит и ожидает мать, когда она отделается, сядет на лавку, возьмет его к себе на колени и расскажет ему длинную долгую сказку.
Ивану было скучно одному без матери. Не привыкши жить, он не знал, что ему надо думать, что делать и что происходит кругом на свете. Сам по себе он не умел еще существовать, ему было страшно видеть то, чему он не знал имени и смысла чего не понимал, и он томился, если не чувствовал материнской любви.
И лишь сидя у матери на коленях, прильнув к ее теплому телу, он сознавал, что ему хорошо и он нужен матери.
В долгих рассказах матери, с полудня и до самого вечера, Ивану открывалось значение жизни, он слышал имена людей и предметов, узнавал счастье честной смелой души, видел всю разноцветную прелесть земли и неба, грусть и радость человеческих сердец, любящих или мучающих друг друга. Только вечером, когда приходил с работы отец, мать умолкала и укладывала Ивана спать, спев ему на сон грядущий маленькую песню.
Каждый день Иван слышал рано поутру, еще во тьме, голос матери, говорившей отцу: «Зажигай свет, Кузьма, пора вставать!»
И до полудня ожидал Иван, пока мать сделает всю работу по дому, а потом посадит его к себе и начнет говорить долгую сказку, сладкую, как забываемое воспоминание о материнском молоке.
Мать всегда, каждый день, брала к себе на колени Ивана и рассказывала ему все, что лежало у нее на сердце, что приходило ей на ум, что она испытала, что видела и знала, что воображала и чего желала своему сыну, и то, чего не знала, чего не было, нет и никогда не будет. Иван слушал мать и смотрел в ее любимое лицо, в ее глаза, глядевшие на него с тоскующей любовью, и сам он тоже всегда тосковал по матери, и как он ни прижимался к ней близко, как ни ласкала она его, Ивану все было словно мало матери и он постоянно и тихо горевал по ней. Глядя на мать, Иван видел ее и видел то, что она говорила ему: землю, освещенную солнцем и звездами, на которой хотелось жить со всеми людьми, и людей, что проходили через самое его сердце, сопровождаемые словами матери, людей добрых и кротких или грозных и страшных, разных и непохожих друг на друга, но одинаково влекущих к себе. Из слов матери рождались люди, растения, реки, животные, птицы, всё, что есть, что было или быть должно на свете, - и они входили в слушающего, внимательного Ивана, питали его сердце и уходили вон, а вместо них появлялись в нем другие жители земли, о которых рассказывала далее мать, но и они, просуществовав недолго в воображении маленького Ивана, исчезали затем в голубом тумане великого мира, уступая место новым незнакомым существам. И так продолжалось все время, пока длился рассказ матери. А когда она к вечеру умолкала, Иван не мог вспомнить ничего, что говорила мать: он помнил и чувствовал живыми все существа и предметы, о которых ему рассказывала далее мать, лишь пока она говорила, а затем забывал всех; только в сердце его долго оставалось еще радостное чувство, словно все те, кто посетили его и уже оставили, надышали в него свое доброе тепло, - и вот их уже нет никого, а тепло их жизни медленно остывает в Иване и все еще питает мальчика счастьем участия в чужой судьбе. Однако и эта радость соединения своей жизни с другими существами постепенно утрачивалась и рассеивалась, так же точно, как утрачивается хлеб, который мы едим, чтобы жить, - и маленькому Ивану снова становилось скучно и мучительно быть с одним самим собой, со своим опустевшим сердцем, когда умолкшая мать уже не говорила слов, оживающих в ее сыне.
Поэтому Иван хотел бы, чтобы мать говорила ему свой рассказ непрерывно, тогда он постоянно сидел бы у нее на коленях и слушал ее, позабыв о самом себе, и ему было бы всегда хорошо. Но матери некогда было целый день держать сына на коленях и выдумывать слова без конца.
Наутро Иван выходил играть во двор и на улицу: он вглядывался там в старую траву, в деревья и в лица прохожих людей, желая вспомнить, нет ли среди них тех, о которых ему рассказывала мать. Но никого не было похожих; и он забывал ясные слова матери; ему лишь казалось сейчас, что все на свете было другое, не такое живое, как в рассказе матери, не такое счастливое, не такое веселое и не такое грустное и страшное. Здесь было скучнее, чем на той земле, о которой говорила мать, и неподвижное солнце светило уныло, а нее шло по небу, играя разноцветным как радуга светом и вызывая из земли себе навстречу смеющиеся цветы, и птицы на деревьях не пели так чисто, как пели они в нем от слов матери.
Тогда Иван спрашивал: «Мама, отчего этого не бывает?» - «Чего не бывает?» - Иван сначала не знал, как сказать, а потом говорил: «А так не бывает... Ты говоришь - они такие, а их нет, они живут другие!» Мать понимала и отвечала ему: «А я тебе не просто рассказывала, что ты видишь. Ты видишь не то, ты видишь одну видимость, а я тебе рассказывала про их душу, а ее глазами не видно, видно другое». - «А я хочу, чтоб ее тоже видно было, а видимости не надо», - просил Иван.
Мать молчала. «Тут уже я не знаю, как быть», - говорила она. «А ты узнай!» - попросил у нее сын.
Однажды отец долго не приходил с работы. Уже миновал вечер и наступила ночь, а отца все не было. Мать встревожилась, она велела Ивану спать, а сама стала собираться, чтобы идти за отцом на фабрику каменных жерновов. Мать
Утром Иван увидел, что он спит на месте отца, а отца нету, и мать сама зажгла свет в лампе.
- Мама, а где папа?
- Папа. Папу твоего в тюрьму вчера увели.
- А какая тюрьма?.. Пойдем и мы в тюрьму, - сказал Иван. - Мы будем там жить.
Мать ответила, что при отце везде хорошо, при нем и в тюрьме можно жить; но только в тюрьму всех не пускают.
- Отец всех рабочих на фабрике подговорил, чтоб никому не работать. Пускай сначала хозяин прибавку дает, а то дети молока не видят.
- А я не хочу молока, - сказал Иван. - Нам его не надо, я воду пью, - и ты тоже... Мама, пойдем в тюрьму!
- Нам нельзя, тебе говорят, - ответила мать. - Нужно сначала забастовку сделать или чужого человека убить, тогда тебя в тюрьму на замок запрут.
Иван посмотрел на мать и улыбнулся ей; он догадался, что нужно делать.
- Мама, давай пойдем убивать! - сказал он. Мать рассерчала на него.
- Ты мал еще и говоришь чего не надо... Отец твой никого не хотел убивать, он молоком тебя хотел кормить...
Мать сидела на скамье; она положила голову на стол и неслышно заплакала об отце.
- Боже мой, Боже мой, что мы теперь делать будем с тобой! - шептала она. - Как нам жить!
Иван подошел к матери, он прижался лицом к ее животу и обхватил ее руками.
- Не плачь, мама!.. Я тебе сказку буду говорить, а ты слушай.
От матери шло тихое тепло: Иван приник еще ближе к ней и вспомнил, как летом он ходил в поле с отцом в светлый день, и там в поле так же пахло от земли и от неба смирным теплом, как сейчас от матери.
Иван стал говорить матери сказку, потому что хотел, чтобы она не плакала.
- Жили-были... Вот они жили-были... Мама, они жили-были на свете...
Иван умолк, не зная, что нужно рассказывать дальше; все материны сказки он забыл, а для той сказки, которую он хотел рассказать матери, чтобы утешить ее, он не знал слов; он думал, что как только он начнет говорить, так не остановится, потому что слова сами собой идут из сердца, когда сердце тоскует и любит, - об этом давно говорила ему мать, - а он сейчас весь прижался к матери и любил ее всем сердцем, всем телом, согревающимся от ее дыхания, и даже закрытые глаза его любили мать и они видели ее, а говорить он больше не умел и не знал, как складывать слова, чтобы из них получился живой смысл, как в рассказах матери.
- Жили-были, - опять сказал Иван и спрятал свое лицо в коленях матери от застенчивости.
- Они жили-были, а потом что? - спросила его мать.
- Мама, они жили-были, а потом они померли, - сказал Иван. - И все, больше их нету...
- Нету? - спросила мать.
- Нету, - обрадовано сказал Иван, что окончил рассказывать сказку. - Они померли, их больше нету, а сначала они тоже жили-были...
Мать погладила голову сына.
- А кто же они были?
- Мама, они были мы с тобой, ты и я.
Мать подумала и улыбнулась; Иван почувствовал, что мать больше не плачет, и решил, что сказка его хорошая. И мать ему тоже сказала об этом.
- Сказка твоя хорошая, только короткая.
- Она вся, - произнес Иван.
- Она не вся, - сказала мать. - Ты не сказал, а как жизнь их прошла. Ты забыл, что они сначала целую жизнь прожили, а потом уже умерли. Ты про жизнь ничего не говорил, как мы с тобой жили: долго-долго, а ты еще дольше меня будешь жить. Ты про жизнь забыл...
-А раз они померли, то и забыли, - ответил Иван. - Папа говорил, бабушка все забыла, когда померла, и меня она тоже забыла. Я на нее в гробу глядел, а она лежит-молчит, она забыла...
- Бабушка была мертвая, а я нет, я тоже ведь ни тебя, ничего не забыла, - сказала мать. - Давай я сейчас печь затоплю, щи разогрею и кашу сварю, мне кормить тебя надо.
-Надо, - согласился Иван, - и ты со мной будешь есть... А потом расскажи мне сказку до вечера, и я засну.
- А отец! Ты забыл про отца?
- Про отца?.. Мама, я засну и во сне его увижу! И он нас тоже с тобой увидит во сне, когда в тюрьме ночь... Ему нас видно будет, ему там нескучно...
- Какой ты у меня! - проговорила мать. - И во сне, ты думаешь, правда бывает...
Однако более уже никогда Иван отца не увидел. В ту ночь он ему не приснился, а спустя недолгое время, через полгода, отец умер в тюрьме от чахотки. Матери выдали его тело в готовом некрашеном гробу, - гроб вывезли на подводе и сразу повезли на кладбище, а там опустили в вырытую арестантами глиняную могилу. Открывать гроб не велели, и мать с Иваном стали на колени, и они долго целовали верхние гробовые доски, пока им не сказал один старый арестант: «Хватит вам, не надолго расстались, нам в тюрьму обедать пора, а то опоздаем - там наши порции съедят!» - и, опустивши со своим помощником отца в могилу, начал скоро, поспешно сваливать обратно в могилу
После смерти отца мать поступила на работу. Каждое утро она уходила в длинный дощатый сарай, стоявший возле железнодорожного вокзала, и там дробила молотком крупные самородные камни в мелкий щебень. Она работала до самого позднего вечера, дотемна, чтобы больше зарабатывать денег, а потом приходила домой и уже усталая, сонная варила похлебку и кашу на ужин и на завтрашний день. Сказок она теперь Ивану не рассказывала и после еды сразу ложилась спать, изнемогшая в работе. Сын сидел около нее на постели, глядел, как она спит, а потом прикладывался к ней головой и тоже засыпал.
С утра начинался новый день - и долог он был без матери... Под вечер, как наставало время матери возвращаться, Иван уже плакал от тоски по ней. Так прожил он четыре дня, а на пятый сама мать, видя, как скучает без нее дома Иван, взяла его за руку и повела с собой на работу в сарай.
В сарае работали семь человек женщин и четверо мальчиков. Они сидели на земле и кололи камни молотками. Около каждого человека постепенно собиралась горка мелкого щебня, и около матери тоже была такая горка. Этот мелкий камень нужен был на железную дорогу - там его укладывали под рельсы на станции. Иван, как привела его мать с собою, сел у двери лицом к матери, так и просидел до вечера; только в обед и еще один раз мать кормила его хлебом с холодной вареной картошкой и давала пить молоко из бутылки, и сама ела. Весь день Иван смотрел на мать и был доволен и рад, что видел ее неразлучно. Каменная пыль стояла над работающими людьми, а они спешили скорее разбивать тяжелые камни на маленькие, чтобы их много было. Мать сказала Ивану, что за каждый маленький камешек ей дают крошку хлеба или каплю молока, а ей с Иваном нужно много хлебных крошек, чтобы жить.
На другой день Иван также пошел с матерью на работу. Он опять не отрываясь глядел в материнское лицо и время от времени собирал осколки камня, отлетавшие далеко из-под рук матери, и рассматривал их; они ему теперь казались живыми, после того как их коснулась мать.
Став более взрослым, Иван не запомнил, сколько времени он ходил с матерью в сарай на каменную работу. Но ему казалось, что он ходил с матерью недолго, потому что мать вскоре заболела и осталась дома лежать на кровати. Она прожила так много дней; мать лежала больная, а сын сидел при ней и смотрел на нее, боясь, что она умрет, - и у них осталась дома одна вода и картофельная кожура. Тогда Иван сам пошел в сарай долбить камень в щебенку, чтобы заработать деньги на хлеб, и стал туда ходить каждый день. Тоскуя по матери и будучи еще мал, он зарабатывал немного денег, однако, как мог, он кормил мать и кормился сам, покупая хлеб и пшено. Весь день он томился на работе, считая время до вечера по биению своего сердца, а вечером бежал домой и сначала проведывал ее, что она жива, а потом шел в лавку за хлебом... Иногда еще, по старой привычке, мать тихим голосом рассказывала сыну сказку на сон грядущий и, слушая, он засыпал возле нее счастливым.
Когда наступила зима, работать в дощатом сарае стало холодно, а дома у Ивана не было дров. Он собирал щепки и палки по дворам и на улице, но их хватало лишь для того, чтобы сварить или разогреть на них похлебку или кашу, а истопить печь для тепла нельзя. Мать стала болеть труднее и хуже, она лежала теперь вся горячая и Иван, прижавшись к ней, согревался в ее тепле и спал по ночам, и мать обнимала его одной рукой; она придерживала его близ себя, чтобы он не откинулся от нее во сне и не продрог один в холоде.
В последнюю ночь жизни матери Иван проснулся от холода; мать уже не согревала его и прижимала сына к себе, чтобы самой от него согреться.
- Ты что, мама? - спросил Иван. - Ты не спишь и на меня смотришь.
- Я не сплю, - сказала мать, - я на тебя хочу наглядеться.
- А чего? Ты днем смотри, а ночью ты спи.
- Днем я тебя не увижу, - прошептала мать, - я умру.
- А я? - спросил Иван. - Я тоже умру.
- Ты нет, - ответила мать. - Ты будешь жить за меня.
- А я не буду.
- Будешь... Ты будешь без меня!
- А я не умею быть без тебя. Без тебя не надо.
-А ты помни, что я была, и ты живи за меня... Ты думай, что это я живу в тебе, - говорила мать.
- А где?.. Ты где тогда будешь жить во мне? - спросил Иван.
- Ты не помнишь, как ты дышать начал от меня, а я помню, - произнесла мать. - Твое сердце от меня началось, и в нем я останусь.
- А тебя видно будет, я увижу? - спросил Иван.
- Нет, - ответила мать. - Ты во сне меня увидишь.
- Я долго спать буду, - сказал сын. - А кто сказку расскажет?
- Ты скоро вырастешь, зачем тебе сказка, - тихо произнесла мать. - Ты правду узнаешь.
- Ты озябла, мама?
- Я остыла, сынок. Я слабая стала.
- Давай я дышать буду на тебя, ты согреешься...
Иван начал дышать матери в грудь, и ему казалось, что он долго дышал. А мать знала, что он дышал в нее мало и скоро уснул до утра, до вечной разлуки с нею.
Мать поднялась с кровати. Ей было плохо от слабости и от печали. Однако она хотела прибраться в комнате и на кухне и еще сварить на утро кулеш, чтобы Ивану было чего покушать. Она зажгла свет в лампе и, припогасив его, вытерла пыль с вещей, а потом стала мыть полы. Вымывши полы, она приготовила пшено и картошку, положила их в железное ведерко и начала щепать полено на лучинки для растопки. Она хотела жить, и она занималась делом, чтобы видно было, как она нужна на свете, и чтобы болезнь и слабость отошли от нее. Посредством своей заботливой работы она желала опять привыкнуть к обычной жизни, выздороветь и отстранить от себя смерть.
Она уже зажгла огонь в печи и здесь почувствовала, что сердце ее не дышит и время ее прошло. Она дунула на пламя в печи, но огонь не погас. Тогда она хотела вскрикнуть, чтобы проснулся Иван и побыл с нею, но вспомнила, что ему завтра с утра надо идти на работу толочь камень, и промолчала. Разрушающее горе, обращающее всех людей в святых в их последний час, прошло через ее существо и миновало. Мать стала спокойной, словно равнодушная; она скоро и разумно отомкнула замок сундука с семейной одеждой, вынула из сундука чистую рубашку и переоделась в нее, потом опять замкнула сундук на замок, а ключ положила поверх
Наутро Иван, проснувшись, потрогал мать, лежавшую к нему спиной, чтобы и она проснулась. Мать не повернулась к нему.
- Ты меня не любишь! - сказал Иван.
Он перелез через тело матери к стене и посмотрел в ее лицо.
- Ты меня не любишь: ты умерла.
Подумав, он решил тоже умереть с матерью, потому что любил ее сейчас больше, чем живую, и хотел быть вместе с нею, как она.
- Мама! - позвал Иван.
Она лежала грустная, с добрым спящим лицом и полуоткрытыми глазами. «Живи за меня!» - вспомнил Иван слова матери, а ему хотелось лечь возле нее, прильнуть к ней и также быть холодным, уснувшим и бледным, как она.
Но Иван побоялся ослушаться матери, раз она велела ему жить вместо себя; он сошел с кровати, посмотрел в окно на белый день и съел кусок хлеба, посыпав его солью. Увидев вымытые полы и порядок в доме, Иван понял, что делала ночью покойная мать: «Она тогда прибиралась, чтоб чисто было, мама тогда жива была».
И он нечаянно вскрикнул от боли в сердце, зашедшегося в груди и переставшего дышать.
- Мама, вставай ко мне!.. Вставай, мама! Мать не встала, она не могла.
Иван остался жить один.
После смерти матери Иван остался девяти лет от роду. С тех пор ему всюду стал видеться образ матери. Смотрел ли он на облако в небе - ему казалось, что оно похоже на лицо матери, вглядывался ли он в тьму ночи за окном - он видел, что оттуда на него смотрит мать, и она близко от него, но совсем приблизиться не может и сказать ничего не умеет от слабости; тогда Иван выбегал наружу в ночь и бежал туда, где видел мать, а ее уже не было нигде... Всходила луна и освещала землю. Иван останавливался и следил за луной: «Там мама живет, - думал он, - а где же она?»
Дома, в комнате и кухне, все предметы и вещи помнили мать и хранили еще след и теплоту ее рук. Поэтому Иван подолгу всматривался в доски кухонного стола, где готовила мать обед и ужин, гладил черенок ножа, которым она резала хлеб, нюхал подушку, на которой мать спала и умерла, и сам никогда не спал на ней, чтобы подушка была в целости... Если шевелилось листьями дерево на ветру, то Иван видел, что и листья складывались так, что они походили на лицо его матери, а затем это ее лицо вдруг исчезало, прежде, чем Иван успевал всмотреться в него. И в жилах древесины, что были в досках забора, равно и в лице далекой женщины, идущей навстречу, Ивану чудился родной, исчезнувший и вновь приближающийся к нему облик матери. Однако, как только Иван вглядывался в древесный рисунок на заборе, ничто в нем не оказывалось похожим на образ матери, и встречная женщина также была чужой и незнакомой. И всегда, лишь только сердце Ивана начинало радоваться, как видение матери затемнялось перед ним, и другие, неизвестные образы и лица глядели на него. Тогда он переводил свой взор в землю, или на подорожную былинку, или еще куда-либо; слабый ветер шевелил земляные крошки, и былинка кивала головкой, а Ивану казалось, что он понимает их неслышные голоса: «Мы тоже сироты, мы тоже живем без отца и матери...»
После похорон матери к Ивану переселилась жить старшая сестра отца тетка Лукерья, чтобы мальчик не погиб один без призрения. Лукерью Иван видел давно, она жила в дальней деревне, и забыл ее. Когда она приехала и поставила в горнице свой сундучок с вещами, Иван внимательно оглядел Лукерью.
- Ты не мама! - сказал он.
Иван думал, что мать еще когда-нибудь придет домой и он увидит ее. Может быть, постучит ночью в окно незнакомая женщина, Иван откроет ей дверь, она войдет, снимет платок с головы, и Иван узнает ее - это пришла мать; и снова она расскажет ему сказку, самую интересную, ту, которую не успела или забыла рассказать...
Днем Иван по-прежнему ходил работать на камни, а тетка Лукерья оставалась дома; она готовила обед себе и племяннику Ивану и кроме того вязала из шерсти на продажу чулки и варежки; она привезла с собой из деревни шерсть и теперь работала ее, добывая себе хлеб и коротая в труде затянувшееся время своей жизни: Лукерье без малого было уже восемьдесят лет.
Ночью Лукерья спала на кровати, а Иван лежал на постилке на полу. Иван просыпался ночью или под утро и слушал - не постучит ли мать в окно. Но тихо шли темные ночи, и никто не стучался; Ивану казалось тогда, что мать удаляется от него по пустой дороге все дальше и не вернется.
В зимние холода Иван из-за плохой одежды не ходил на работу; у него не было валенок, обувался он в материнские башмаки и в старый отцовский пиджак, истертый и заношенный, в котором уже не грела вата. В эти дни Иван сидел против Лукерьи и глядел в ее лицо и на руки, как она вязала варежки и шепотом вела счет петлям. Иван видел, что Лукерья на мать совсем не похожа, но если он долго глядел на старуху, то ему начало казаться, что откуда-то издали, из глубины глаз старой Лукерьи, словно скрываясь за ее лицом, на него глядит сама мать, - и тогда старуха становилась похожей на нее; та же доброта и задумчивость были в это время во взоре Лукерьи и та же терпеливая сила в ее больших руках, что и у матери.
- Тетя, ты за кого живешь? - спросил Иван однажды Лукерью; в тот зимний ледяной день окна их жилища были завьюжены морозным снегом и в полдень было сумрачно, как вечером. - Ты за кого живешь?
Лукерья не поняла его, что он спросил.
- Я за себя живу, за кого же надо! - ответила она. - И тебя вот еще я берегу, пока вырастешь, - ты еще малолеток.
- А я за маму, я за маму живу. Я не сам! - с важной гордостью сказал Иван. - Аза тебя можно жить?
- За меня не надо, за меня нельзя, - проговорила старуха. - А я то что ж буду делать?
- А ты что будешь? - спросил Иван и задумался. - Ты тоже будешь, а то тебе плохо...
Лукерья поглядела на мальчика, стараясь понять его разум.
- А чего мне плохо?.. Мне не плохо, я еще и глазами без очков вижу, и руки у меня живые, ишь - работают, что можно... Ноги только у меня болят, и харчи дорогие стали, война идет...
- Давай у меня будут ноги болеть, а у тебя нет, у тебя не будут! - сказал Иван. - Я за тебя буду на них ходить...
- К чему ж это такое нужно тебе? - осерчала немного Лукерья, удивляясь глупости мальчика. - Еще управишься быть и калекой, и старым, всего узнаешь...
- Давай я старым буду! - попросил Иван.
- Да к чему тебе такое?.. Я-то молодой оттого не стану, что ты старым будешь!
- Ты не умеешь? - спросил Иван.
- Не умею, нету, - вздохнула старуха. - А если бы сумела я быть молодой, так разве я так бы жила!..
- А как же, тетя Лукерья, а как же?
Лукерья отложила моток шерсти и вязальные крючки, встала со скамьи, улыбнулась повеселевшим лицом и притопнула больными ногами.
- Я бы тогда кругом света плясать пошла! Старуха опять села на скамью и взяла шерсть.
- А теперь я, что же, теперь я не своей жизнью живу... Да жаловаться-то, Ваня, некому, и другие люди, получше нас, и те живут не по-своему...
- А пусть они живут по-своему, - сказал Иван.
- По-своему они, стало быть, жить не могут, - ответила Лукерья, - они слабосильные...
- А надо им по-своему жить, а так не надо! - произнес Иван. - Пусть они хорошо живут, а если плохо, то помрут. А отчего они слабосильные? Я сильный!
- Чего ты говоришь, чего не понимаешь! - осудила Лукерья. - Кто мы такие с тобой? Ты сам-то за себя жизнь проживи, а то уж и за меня хочешь и за других думаешь!
- А как за себя надо, я не знаю, - сказал Иван. - Тетя, расскажи мне сказку, как мама, тогда я буду думать о тех, кто в сказке, и жить за них, как они...
- Сказки я, Ваня, прежде знала, а теперь давно их забыла, - ответила старуха. А ты живи по правде, ты уж сам себе хлеб зарабатываешь, чего тебе сказка нужна!
- Я буду по правде! - согласно сказал Иван.
Он огляделся в сумрачном холодном жилище и почувствовал озноб. Но он вспомнил, что здесь жила его мать, она дышала здесь, он грелся возле нее, когда спал; он вспомнил тепло ее и то, что она лежит теперь в могиле, в мерзлой земле, и не жалуется никому, что ей плохо, он стал согреваться, думая о матери.
- Тетя, а у нас сейчас теплее стало...
- Отчего теплее? Мы печь-то нынче не топили! А со вчерашнего дня все уже повыстудило...
- Нет, у нас тепло, - говорил Иван. - Я чувствую.
- Это неправда, холод кругом, - сказала Лукерья. - Щепай лучину, картошку пора варить.
Щепая лучину, Иван услышал далекие выстрелы и крики многих людей. Эти звуки происходили где-то в середине города, и что там было - неизвестно. Сам этот город был небольшой: если в летнее время смотреть от крайнего, последнего дома в городе, в котором жил Иван и его родители, то можно увидеть поле на другой окраине города. Люди здесь существовали огородничеством, ремеслом и работой на железной дороге; однако и этот малоизвестный город был необходим, потому что в нем жили люди.
Услышав выстрелы, Лукерья пошла к соседям. Вернувшись, она сказала, что в городе началась другая революция - первая была в феврале месяце и та, первая, была тихая и незаметная, а теперь в городе действуют и стреляют какие-то большевисты, и что будет - неизвестно; может быть, будет хлеб, а может быть, его не будет; однако же, соседи говорят, что пшено теперь подешевеет, проса родилось много, а боьшпевисты говорят - народ надо кормить.
- Большевисты! - сказал Иван. - Это люди?
- Ну а кто же! - ответила старая Лукерья. - Все люди, да люди разные. Ни то правда про них говорят, ни то нет, - хоть бы на старости лет пожить. Говорят, они добрые.
- А кто добрые?
- А большевисты же эти... Я к портному сейчас ходила, к Ефстафию Тимофеевичу, он говорит: пускай будут большевисты, сыты будем, просто жить будем, у них сердце вместе с умом живет, я их знаю, говорит, я сам политик, и от радости нитку в иголку без очков вдел. Теперь я, говорит, видеть начинаю насквозь, в свое время живу, я люблю политику, портной говорит...
- А что политика? - задумался Иван. - Ты видала ее?
- Нету, я не видала ее... Должно быть, еда, что ль...
Они поужинали и легли спать, а когда ночь прошла и стало светло, Иван пошел в середину города - посмотреть, что там есть.
На базарной площади находилось много людей; они стояли и слушали, что говорил им один человек, который поднялся надо всеми, потому что стал в водонапойный желоб у колодца. Рассказав, что нужно, этот человек ушел, и на его место поднялся другой. Он был одет в изношенную солдатскую шинель и шапку. Иван пробрался близко к деревянному желобу и теперь слышал и видел говорящего человека хорошо. Человек говорил то злобно, то по-доброму, то грозил рукой вперед, то прижимал руку к себе, будто привлекая к своему сердцу всех молчащих и слушающих его. Однако и в гневе, и во время доброго чувства в глазах говорящего сохранялось тихое спокойное счастье, а худое усталое тело его в старой шинели делало его близким и знакомым для слушающих его бедняков города и приезжих крестьян.
- Не вечно, не навсегда будут у нас голод, холод и тоска жизни, а свобода будет у нас отныне и навеки! - сказал этот человек-солдат и улыбнулся народу своим измученным лицом, в котором открылось в эту минуту все его сердце.
Иван увидел, что так же улыбалась когда-то его умершая мать, и она тоже была худа от бедности и добра душою, как этот неизвестный человек.
- Фабрики и заводы были чужие, земля была чужая, и солнце светило не на нас, а мимо, - говорил далее человек, - а теперь власть наша и все наше. А поскольку так, постольку, товарищи, пускай каждый живет и существует нормально всей жизнью и по своему желанию. А то было так, что человек родился и чувствует себя - ему надо делать одно, а он делает другое: у него желание лежит, может, картины рисовать, дома складывать или шорником быть, а его черная сила капитализма неволит, чтоб он всю жизнь песок в пещере копал или камень долбил для мостовой, и нет ему более дороги никуда...
- А почем хлеб при свободе будет? - спросил чей-то старый голос.
Говорящий солдат умолк, а потом сказал сердито:
- Как так - почем хлеб при свободе будет? А ты почем хочешь, чтоб он был?
- Я-то? - сказал прежний старый голос. - Да нам бы лучше, чтоб хлеб даром был, пускай каждому ломоть получается!
- Будет и даром. Все в наших руках! - ответил солдат. - Руки поработают, сознательность появится - и даром будет хлеб... Свобода и хлеб одно и то же, как жизнь в теле, так мы полагаем...
- Правда, правда твоя! - воскликнул издали громкий голос женщины. - В неволе человек сыт не бывает!
Разговор пошел далее-далее, но Иван уже более не понимал и не слушал слов; он все глядел на говорящего солдата и думал о том, где он живет, есть ли у него отец с матерью и что он будет делать теперь, когда народ уйдет домой, а он останется один.
Потом говорили другие люди, они говорили по очереди весь день, пока не стало смеркаться и время не пошло к ночи. Тогда народ, задумчивый, но обрадованный надеждой на лучшую жизнь, начал расходиться по дворам. Бедные люди говорили меж собой, что теперь должно статься легче жить, потому что нельзя постоянно существовать в нужде и недостатке, как при смерти, и время пришло светлой жизни, давно уж ей пора быть.
Говоривший солдат поднял бадью с водой из колодца, напился с краю и вытер рыжие усы, чтоб на них не замерзла вода. Увидев Ивана, все глядевшего на него, он спросил:
- А ты что стоишь, мальчуган? По тебе отец с матерью дома давно соскучились!
- Их нету, - сказал Иван.
- Нету? - спросил солдат. - Это плохо, но ничего, живи теперь один, живи с нами, человечество большое, не соскучишься... А где у вас тут постоялый двор, либо трактир, что ль, с ночлегом?
- Не знаю, мы дома ночуем, - ответил Иван.
- Ты-то дома ночуешь, а мне негде, - сказал солдат, - дома нету... Ну прощай пока, ступай ужинать и спать...
- А ты? - спросил Иван.
- Да я найду место, куда-нибудь денусь, кругом же своя Россия...
- А ты к нам иди! - попросил Иван. - У нас комната и кухня есть, ты на кровати под одеялом будешь спать...
Солдат посмотрел на Ивана долгим радующимся взглядом, словно постепенно узнавая в Иване того, кого давно искал и уже забыл в лицо, а встретив, не сразу понял...
Как вечное время, неподвижно стоит детство в воспоминании человека. Более позднее время, время юности и зрелости, течет, проходит и тратится в забвении, но детство лежит подобно озеру в безветреной стране нашей памяти, и образ его хранится внутри человека неизменным до самой кончины...
В тот день, когда Иван встретил говорящего солдата, окончилось его детство. Солдата звали Антоном Александровичем Аркиным. Он остался работать в городе и стал жить вместе с Иваном в комнате и
- Я один остался на свете, я с детства живу сиротой. А одному не естся, не пьется, одному не живется, - говорил Аркин.
- Спасибо вам, - благодарила за хлеб Лукерья.
- А чего спасибо! - отвергал Аркин. - Хлеб от солнца идет, от земли, от народа. Вам спасибо за приют, за родство...
Как только Аркин поселился вместе с Иваном и старой Лукерьей, так жизнь для Ивана переменилась; их стало теперь трое людей, хозяйства прибавилось, и дома теперь было жить нескучно. Просыпаясь по утрам, Иван подымался первым и зажигал свет в лампе, как делала когда-то мать.
Аркин служил в городе в должности военного комиссара. Он уходил на работу с утра и находился на службе до самого позднего вечера. Ивану он не велел больше ходить работать на камни, и нигде не велел ему работать, а отдал его в школу.
Стал Иван учиться, но
Учительница прилежно учила Ивана Гвоздарева, она писала мелом на доске булку «о» или другую и говорила:
- Вот, Иван, ты видишь кружок, это буква «о» и всегда, когда кружок, значит, здесь буква «о».
- А они не ровня! - говорил Иван. - Одна буква «о» вон пожирней, она побогаче, а другая худая, она бедная...
- А читаются они одинаково! - говорила учительница. - Ты это запомни!
- Я упомнил уже! - без охоты соглашался Иван и
- Ты слушай меня, Иван Гвоздарев! - говорила учительница. - А если ты по-своему будешь думать, ты ни читать, ни писать, ни считать никогда не научишься...
- Я буду слушаться, - отвечал Иван, потому что учительница была добрая к нему, она говорила с ним как с важным старым человеком, и он полюбил ее и согласен был делать для нее все, что она считает нужным и правильным.