Избушка бабушки
Дядя Сарай жил в деревне Магометовка с самого малолетства, как только родился. Из родной деревни он редко куда выходил пешком или выезжал на телеге; это ему было без надобности, потому что он доволен был жизнью в деревне. Сараем его прозвали за широкое, низко опущенное туловище, которое держали, как два пенька, короткие робкие ноги. Сарай ходил тихо, либо потому что тело его было грузное, либо потому что ему не к чему было спешить. Лысая, опустевшая без волос голова у Сарая была невелика, но зато толстая и умная; она тесно приросла к его плечам и казалась издали похожей на присевшую печную трубу на овине; Сарай никогда не покрывал свою голову шерстяной или прочей какой-либо шапкой, говоря, что голова его не для шерсти подставка.
Если дядя Сарай шел один по деревне, то он шептал слова сам для себя, потому что у него непрерывно шло в голове размышление, и мысль рождала слова: если Сарай встречал другого человека, то немедля вступал с ним в беседу - о том, что происходит сейчас на свете, что дальше будет, как надо жить и как не надо, какая будет погода в будущем году и отчего в деревне появилась моль. Дядя Сарай на каждый вопрос давал полный ответ, потому что он все знал, и все люди, особенно дети, любили его за то, что он все знает.
Но больше всех дядю Сарая любил мальчик Тишка, лет десяти от роду, который не знал ничего. Он чувствовал только, что живет на свете и что ему здесь хорошо. Дядя Сарай тоже любил маленького конопатого Тишку, потому что Тишка с доверчивой радостью слушал каждое слово старого дяди и принимал его слово в свое сердце.
Дядя Сарай даже скучал, когда не видел в иной день Тишку, и тогда самостоятельно шел искать мальчика. А Тишка играл на околице с товарищами, бегал по дикому разнотравью неудобной, непахотной земли и кричал там от своего баловства и детского счастья. Однако Тишка не знал, что такое, если считать по науке, земля, животное, насекомое или небо, а дядя Сарай знал это в точности. И поэтому Сарая печалило, что Тишка еще ничего не знает, а сам живет, шумит и балуется.
- Тишка! - кричал Сарай поверх высокой травы среди лета. - Беги ко мне, я тебе свое указание скажу!
Тишка подбегал к Сараю, садился возле него в траву и делался задумчивым.
Тишке интересно было думать о чем-нибудь; только он сейчас не знал, о чем ему думать, и он следил глазами за бабочкой, которая летала над травой и над цветами, торжествуя в воздухе легкими крыльями. Бабочка отражалась в светлых глазах Тишки, и поэтому он чувствовал ее, он знал, что она тоже живет с ним наравне, а больше он не думал ни о чем.
Сарай садился рядом с Тишкой, гладил свою голову и сообщал мальчику:
- Эх ты, Тишка, Тишка!.. Не на той звезде я живу...
- А где же тебе надо, дядя Сарай? - спрашивал Тишка.
- Надо бы мне не тут, а на прочей какой-нибудь дальней планете, - грустно говорил Сарай. - Здесь я все уже знаю, и давно своим мозговым умом дошел до чего попало...
Тишка с пугливой кротостью посматривал на большого Сарая.
- А мозговой ум у нас есть? - спрашивал Тишка. - Я ел мозох из кости, из коровы, - мне отец его давал, чтоб я поумнел.
- Это ложь невежества, - хрипло, опухшим голосом говорил Сарай. - Ты ничему не верь, Тишка, ты никого не слушай, ты думай, как я тебе говорю...
- А отчего я думаю, дядя Сарай? - спрашивал Тишка.
- Это тебе так кажется, - объяснял Сарай. - Вещество в тебе киснет, в твоей голове, и получается разное воображение про то, чего нет.
- А я думал, что я вправду думаю, - грустно говорил Тишка. - А это нарочно!
- Все нарочно, - утверждал Сарай. - Ничего такого особого нету.
- А отчего я вижу? - допытывался далее Тишка, уже тронутый сомнением до сердечной боли.
Сарай, как знающий человек, ухмыльнулся довольным лицом.
- А чего ты видишь-то?
- Я вижу целое небо и синюю траву, она маленькая, - медленно говорил Тишка, внимательно рассматривая сияющий летний мир. - Я вижу вон там избушку бабушки Феклы, из ней дым из трубы идет, это бабушка либо картошки печет, а может, гуся!
- А дальше что ты, видишь? - спрашивал Сарай.
- Я вижу, где желтые цветы растут, - смотрел мальчик в тихое поле перед собой, - и над ними солнце весь дух освещает.
- Ничего ты не видишь, - отвергал Сарай мнение Тиш-ки. - Это тебе так только кажется, это у тебя глаза играют.
- А чего же там есть? - указывал Тишка рукою на весь мир возле себя.
- Там-то? - равнодушно говорил Сарай. - Там ничего нету - там одна тьма, а глазами ты обман один видишь... Это у тебя в одних твоих глазах есть разноцветный свет, а снаружи весь мир черный.
- Черный? - спросил Тишка, сейчас же вообразив тьму и почти увидев ее своими глазами на месте сияющего солнечного света.
- Черный, а также бледный, как покойник, - сообщил дядя Сарай. - Все ведь это мертвое.
- А отчего же что-нибудь живет? - не понимал Тишка. - Жуки живые, коровы чвакают ртом и моргают добрыми глазами, я тоже живу с ними...
- Живут они от нужды и скуки, - отвечал знающий Сарай. - На свете ведь всякое дело, Тишка, идет просто: гниет и томится, а все думают, что это важное дело, - ишь ты как! А это одно представленье!
- А бабочки летают! - тихо произнес Тишка.
- Пускай, - сказал Сарай. - Что ж тут хорошего! Бабочка была червяком, а станет пылью. Я ведь, Тишка, все знаю.
Тишка соскучился сидеть и пошел домой, а Сарай остался на месте, не смея окликнуть мальчика и возвратить его обратно для беседы и своих указаний.
Ему стало вдруг стыдно оттого, что он знал все, а Тишка ничего. «Надо его еще больше на ум наставить», - решил Сарай.
Задумчив был Тишка на родном дворе. Он грустно рассматривал плетень, лопух и прочие предметы и различные существа, живущие во дворе; он знал теперь, что все это не такое, каким кажется, и голубое небо над ним на самом деле черное или серое, как безродная пустошь.
Тишка поднял темно-синего жука, жившего в тени под травой, положил его к себе на ладонь, погладил его и поговорил с ним.
- Ты кто? - спросил Тишка. Жук молчал. - Правда, что ты гниешь и томишься? - Жук пошел по ладони, двигаясь вперед от нужды или скуки; Тишка обиделся, что жук им не интересуется и живет сам по себе, отдельно и тайно, не нуждаясь ни в Тишке, ни в ком другом, и Тишке стало плохо, оттого что его не любит жук.
-Лети, помирай! - сказал Тишка жуку и забросил его. - Нечего тебе жить...
Вечером дядя Сарай разделывал на краю деревни тушу старой овцы, убитой на мясо. Он понимал, отчего живут и потом умирают разные животные и твари, поэтому хорошо умел снимать шкуры с них и выбирать мягкие внутренности.
Ребята окружили Сарая и следили за ним, что он делает. Тишка тоже находился возле и смотрел внутрь разверстого тела овцы, в темную тесноту кишок и костей.
- Вот, ребята, - сказал Сарай, сидя на корточках и копаясь руками около сердца овцы, - вот отчего овца эта с нами жила! - Сарай вынул сердце, потом кишку и показал их всем.
Тишке было жалко, что Сарай сломал теперь овцу и никогда ее не будет. Он стал смотреть в ее мертвое лицо, стараясь запомнить его, когда эту овцу уже все позабудут.
- Она, стало быть, оттого жила, - говорил детям Сарай, - что в ней трава прела и теплый дух давала. Ну, духу этому деваться некуда было, кругом же шкура, в овце получалось томление, и она жила.
- А она думала? - спросил Тишка.
Дядя Сарай раздробил косарем по темени овечью голову, вынул оттуда мозг и показал его детям на ладони.
- Видали? - сказал Сарай. - Одинаково, что кишки, что мозг... Вот чем она думала! В кишках варится навоз, а в мозгу весь мир и всякая видимость сгорает в обман воображения, чтоб овце нескучно было жевать траву и варить навоз до самой смерти...
Умолкшие дети сидели и слушали Сарая. Им было страшно теперь жить, они тоже часто жевали траву - лук и купыри.
Тишка поглядел на небо, занимавшееся звездами, и спросил:
- Дядя Сарай, а отчего звезды?
- А звезды оттого, - рассудительно сообщил Сарай, - что раньше небо было дело пустое, вот оно и заросло звездами, как овраг зарастает бурьяном. А если бы там не было звезд, то было что-нибудь другое, может, совсем худое, пускай уж лучше там звезды будут.
- Пускай, - сказали ребята, но сами задумались. Дядя Сарай окончил разделывать овцу на товарное мясо,
вытер о траву руки и знающими, спокойными глазами посмотрел на великую ночь, наступающую на небе.
- Дядя Сарай, а что будет в нашей деревне через тыщу лет? - спросил Тишка.
- Через тыщу? - сказал Сарай. - А что ж тут будет! В июле месяце в ту пору над нашей местностью пойдет град со снегом, и у тетки Агафьи Семеновны - а это будет такая тетка тогда жить, полномордая из себя и сытая, но в общем нормальная, - у тетки Агафьи издохнет курица: уткнется носом в землю и издохнет, неизвестно отчего, но издохнет, птицы уж не будет.
- А сейчас где живет эта курица, какая умрет? - спрашивал Тишка.
- Ну, сейчас она не родилась еще, - говорил дядя Сарай. - Сейчас она мертвая пока.
- А мертвые тоже живут?
- А то как же!
- А где они?
- Спят в живых потихоньку, а потом выковыриваются из них, когда соскучатся быть мертвыми. Видишь ты, как оно житейское дело идет!
Все ребята со страхом и уважением поглядели на Сарая.
- Дядя Сарай, а ты ведь все знаешь! - сказал Тишка.
- Сквозь! - согласился Сарай и пожевал пустым ртом. Тишка попробовал рукой низкую молчаливую траву и нечаянно сказал:
- А может, ты тоже дурак, дядя Сарай!
- Я-то? - произнес Сарай. - Едва ли, Тихон! Да если я и дурак, так ведь я сам знаю, что я дурак и отчего я дурак, а значит, и тут выходит, что я умный. Мне от своего ума деться некуда: мировоззрение такое!
Тишка смотрел на разбитую голову овцы, запрокинутую навзничь на земле, и в ее открытые мертвые глаза. Ему казалось, что овца просила его о помощи или о памяти о ней, раз она теперь умерла. Пусть она сама жила без ума и без счастья, от одной нужды и скуки, лишь для того, чтобы жевать траву и варить в животе навозные орешки, но ей не хотелось быть такой - это видно было Тишке по измученному, мертвому, милому лицу овцы. Она была лучше, чем ее считали.
- Всякая тварь, Тишка, - громко говорил Сарай, оглядывая утихшую темную землю, - всякая тварь есть машина. Ну, вроде тебе стенных часов, самовара, или, может, трактора. И ты, Тишка, ты тоже вроде будильника или горшка с кашей - в тебе преет посторонняя пища, она жарится и парится, а ты воображаешь и думаешь, что живешь и что тебе хорошо. А тебя, Тишка, почти нет на свете. Это прочие силы действуют в тебе, как в пустой шкурке. А сам ты вроде ветерка над травой - прошел и минул, и все тебя забыли. Кто ты такой?
- А ты кто? - спросил Тихон.
- И я тоже никто, я тоже пустой пустяк, - сказал Сарай. - Ступайте все ко двору, я сейчас небо своим размышлением постигать начну: что эти мелкие звезды означают, самая крупная такая - вон видите там, вдалеке...
Сарай уставил лицо вверх, открыл рот, икнул прежней пищей и задумался, а Тишка и все ребята пошли по дворам к родителям.
Тишке стало жить скучно, как будто у него умерло сердце. Отец и мать ему надоели, он серчал на них, что они ничего не понимают, и уходил в темный сарай, где сидел в тишине и одиночестве, как старый человек.
- Тишка, ты бы хоть с Нюськой пошел погулял! - кликала его мать.
Но Тишка отказывался водить гулять маленькую сестру. Кто она такая, эта Нюська? Пустая шкурка какая-то...
- Тишка! Я тебе что говорю! - приказывала мать. - Сейчас же выдь из сарая, домовой!
- А что ты понимаешь-то? - отвечал Тишка из тьмы. - В тебе вещество томится, вот отчего ты кричишь! А у Нюськи нужда гниет - у нее понос...
- Да кто ж это тебя научил так худо выражаться-то? - озадачивалась мать.
- Мировоззрение такое! - сообщал из сарая Тишка.
- Что? - спрашивала мать и не понимала своего сына, отчего он такой блажной и грустный.
- Ничего, - сурово отвечал Тишка. - Помирать пора.
По вечерам Тишка уходил к дяде Сараю и сидел с ним на завалинке его избы или в траве на пустоши и слушал слова Сарая о том, что человек и муравей, а равно и рыба, - одно и то же, но что скоро, однако, наступит конец света, потому что рыба пошла жить мелкая, муравей изленился, а человек во всем мире стал подлым.
К ночи печальный Тишка возвращался домой на ночлег. Мать, привстав на кровати, ругала сына, что он так долго шатается, полуночник. Отец ничего не говорил, но тоже кряхтел от непорядка в доме.
- А вы бы лучше не рожали меня, - отвечал им Тишка. - Кто вас просил? Я не просил, меня не было.
- У меня морской ремень есть, - тихо говорил тогда отец, - мне давно дядя Федя подарил. Надо на тебе его испробовать.
- Ладно, - соглашался Тишка, укладываясь на свое место. - Спите смирно, муравьи уже спят.
Наутро, просыпаясь, Тишка видел свет за окном, но он ему казался смутным, как влага на дне, и неинтересным. Тишка не хотел вставать с постели вовсе и долго притворялся спящим, пока мать с боем не поднимала его.
- Зачем разбудила? - злобно говорил матери Тишка. - Кто тебя просил, темное ты существо!
- Ступай воды принеси маленькое ведерко, - просила его мать.
- А размышленьем когда мне заниматься? - сердился Тишка. - Не пойду я никуда, зачем пить и есть...
- А сам лопаешь! - сказала мать и взяла ведерко.
Тишка вспомнил, что и дядя Сарай тоже, видно, ел пищу, потому что на лицо был сытый и довольный, он даже икал отрыжкой, хотя думал обо всем с печалью. Тишка встал с постели, отрезал порцию хлеба побольше и съел его, запив пол-корчажкой молока, а потом опять лег.
Когда мать возвратилась с водой, Тишка притворился умершим: он выставил наружу лицо, сжал губы и старался не дышать. Он долго лежал в таком положении, а мать ходила в избе по хозяйству и работала, точно ей ничуть не жалко было Тишку.
Наконец мать подошла к сыну, помолчала и произнесла горестным голосом:
- Аль и взаправду наш Тихон-то покойник!.. Что ж за беда такая в семействе: теперь ведь от нужды придется другого рожать - может,
Но Тишка уже не слышал матери, он уснул вторым утренним сном и во сне улыбнулся, потому что его сердце забылось и снова стало добрым.
Тишка шел ночью по пустой сельской улице и плакал. Он давно ушел со двора, еще с обеда, и весь день провел в полях, воображая себя то будильником, то трактором, то чугунным колесом, чтобы узнать про себя, кто он есть по правде, и жить спокойно. Но Тишке скоро надоело однообразно думать о себе как о будильнике или колесе; внутри его сердца всегда оставался живой беспокойный остаток, который не мог и не хотел быть ничем посторонним, а хотел быть сам по себе - неизвестно чем, - и это мучило Тишку. Он перестал тогда превращать себя воображением в разные машины и предметы, сказал себе, что он Тишка, но это ему тоже не дало радости.
Измучившись, он дожил до поздней ночи и заплакал на деревенской улице, не зная, что ему думать дальше, он уже все передумал. Хотя была безлунная ночь, но Тишка все замечал, что было перед ним, - мелкие комья земли, утерянные колосья с возов, растущие былинки и чистый покров соломенных крыш, - точно вся земля была ясно освещена светом дальних покойных звезд, или Тишка видел прохладное сновидение. Ветви попутной ветлы шевелились без ветра в тишине; мальчик удивился дереву, что оно волнуется без ветра, остановился и вытер глаза.
За ветлою светился огонь в окне, и Тишка узнал место и опомнился. Тут живет в своей избушке одна бабушка Фекла; раньше, давно еще, она была учительницей, а теперь живет по старости на пенсии.
Тишка постучал в окошко, в окне показалось лицо бабушки Феклы, волосы ее были уже белые, губы тонкие, шепчущие, но маленькие темные глаза блестели, как у девочки, и от этого света в уставших глазах все лицо бабушки было постоянно внимательным и добрым.
Тишка вошел в избу и сел на лавку, не зная, зачем он пришел. Однако бабушка Фекла Семеновна давно жила на свете, и ей не надо было ничего говорить, она сама угадывала, что у человека лежит на сердце. Она знала людей по привычке жить среди них и редко ошибалась в причине их печали, их нужды и их радости.
- Не горюй, - сказала она мальчику.
- Бабушка, а ты все на свете знаешь? - спросил ее Тишка.
- Чего я знаю! Я все уж позабыла, - произнесла бабушка и пригасила лампу, чтобы не горел лишний огонь.
- А помирать тебе не пора? - узнавал у нее гость.
- Чего ты! Сроку нет, я еще не нажилась на белом свете, - сказала бабушка Фекла. - Хочешь, я картошек печеных тебе положу?
Тишка молчал. Он осматривался в чистой избе, где горела лампа, пахло высохшей травой и напевал сверчок под сенями - в теплой тишине завалинка.
Бабушка подала на стол глиняную миску с запеченой картошкой и велела есть.
- Съешь, - сказала она. - Нельзя брезговать: над картошкой и солнце светило, и тепло ее грело, и дождь мочил, и земля ее кормила, и гром гремел...
Бабушка села у стола против Тишки и загляделась на него своими ясными, смеющимися глазами, точно она любовалась им. Тишка несмело начал есть картошку.
- Ты не бойся, ты ешь побольше, - угощала бабушка.
- Я не боюсь, чего бояться, - сказал Тишка, - все равно все люди подлые...
Фекла Семеновна задумалась, и глаза ее померкли на минуту, будто она посмотрела ими в тьму.
- Ишь ты, думает, картошку я не ел, добро какое, - бормотал Тишка. - Я все знаю на свете: кто ты, кто сверчок, кто картошка.
- А я не знаю, - ответила бабушка. - Я забыла.
В окно избы ударилась неизвестная, заблудившаяся птичка; она промолвила что-то в испуге и умолкла, улетев в ночь на ослабевших крыльях. Фекла Семеновна прильнула к оконному стеклу, но увидела лишь ветлу и звезды, светившие в небе меж листьев и ветвей, а далее видно было темное пространство полей, знакомых с детства, но все еще влекущих к себе, точно там что-то забыто или не узнано самое дорогое.
- Бабушка Фекла, а бабушка! - позвал Тишка. - Зачем ты живешь и живешь? От нужды и скуки? - Он уже перестал есть картошку, потому что его не влекло к пище.
Бабушка оглянулась на Тишку.
- Зачем, зачем, - за многим! - сказала она. - Затем, чтоб тебя на свете видеть и других людей, помнить об умерших и чувствовать всех. Я ведь не своим сердцем живу...
- А чьим? - спросил Тишка.
- Своим не проживешь - соскучишься, - говорила Фекла Семеновна. - Я уж пробовала: давно ведь живу, было время, все видела.
- А чего ты видела-то? - спрашивал Тишка. - Может, это у тебя в глазах обман играет, весь мир черного цвета, ничего особого нету.
Бабушка подошла к Тишке и погладила его волосы мягкой ладонью. «Рука-то у нее как пшеничная», - подумал сам про себя Тишка.
- Что с тобой! - произнесла Фекла Семеновна. - Если бы у нас в одних глазах играло, ты бы не плакал слезами...
Тишка здесь опять загоревал.
- А правда, весь мир черный? - кротко спросил он. - А то я его боюсь.
- Не знаю, - сердито ответила бабушка. - А ты освети его сам, если он черный: кто ж для тебя должен весь мир освещать! Ишь ты, прах вас всех возьми, - только родились, а уж злитесь, весь свет у них стал черным... Либо ты думаешь, я тебя, что ль, не вижу, какой ты есть, либо ты думаешь, у меня в глазах темная вода, что ль?
И вдруг Фекла Семеновна перестала быть сердитой, она села рядом с Тишкой и склонилась к нему.
- Что у тебя болит? - спросила она.
-Нутрё, - сказал Тишка. - Не знаю, как мне теперь быть, на еду не тянет, скучно все, и мировоззрение какое-то болит.
И Тишка положил голову на стол в своем грустном, детском томлении души, которая стала беспомощной, потому что весь мир для нее представился пустым.
Бабушка обняла Тишку и стала шептать ему утешение:
- Забудь все, Тишка... Кто это все знает? Кто это такое тебе сердце измучил дурной мыслью? Он самый подлый человек, кто знает все! Ты оттого и горюешь, что живешь и думаешь неправильно, ты поверил в обман.
- А как же надо-то? - опомнился Тишка.
- Надо-то? - подумала Фекла Семеновна. - Всякому разное надо, но одно нужно всем одинаковое... Чего ты скучаешь? Смотри, без тебя тоже скучно всем: ветла стоит наружи одна, мать не спит, она ожидает тебя, птица летела к нам на свет, но окно было закрыто, и птица улетела. Ты сам закрыл свое сердце ото всех, и оно стало голодное и худое, как у мертвеца. А ты ведь маленький еще, пусти всех, кто к тебе просится, пойми нас, тогда ты сам научишься знать немножко, как тебе жить.
- А ты знаешь чего немножко? - спросил Тишка.
- Мало чего, - сказала бабушка. - Я жила, перемучилась и теперь счастливая: во мне чужие души живут, одна своя давно бы засохла и умерла. А сейчас я увидела тебя и взяла твое горе к себе.
- Чего ты взяла? - усомнился Тишка. - Я не почуял.
- Потом почувствуешь, - произнесла бабушка, - и сам не заметишь, как почувствуешь. Ешь картошку! Ты клади сейчас себе больше в живот и меньше думай в голову. Не спеши, а то у тебя от думок лишняя душа вырастет.
- Ну, это ладно, - по-мужиковски согласился Тишка. - Проводи меня ко двору, я спать хочу и тьмы боюсь.
Бабушка пригасила свет в лампе, взяла мальчика за руку и повела домой.
Прохладная ночь освещала звездами землю. Фекла Семеновна посмотрела на небо; она знала, что за видимыми звездами есть невидимые, и они тоже освещают землю, но тем светом, который люди не видят; если бы глаза людей могли видеть весь свет мира, то ночью вся земля была бы озарена сиянием, а солнечный день был похож на сумерки. Чем выше на небе, тем больше света, - но
Старуха и мальчик шли по деревенской пустой улице. Потом бабушка остановилась, прислушалась к воздуху ночи и сказала:
- Кто ж это такое так поздно ужин готовит? Не то Га-раська-секретарь из города приехал?
Но в деревенской ночи раздался чужой голос человека, другой голос пробормотал ему ответ, и бабушка все поняла.
- Пожар! - сказала она Тишке.
- Пускай, он сам потухнет, - произнес Тишка. Ему было все равно, он хотел спать.
Бабушка подхватила Тишку на свои сильные белые руки и побежала с ним вперед на запах дыма.
Рядом с избой дяди Сарая тлела колхозная овчарня, крытая соломой. Дядя Сарай был тут же; он ходил по выгону перед овчарней и давал указания старику, ночному сторожу. Ночной сторож, опершись грудью на полевой посох, курил трубку, из трубки вылетали искры и летели с живым огнем до самой земли.
- Беги скорей к правлению, кличь весь народ! - шумел Сарай. - Ты видишь, что делается - сейчас огонь наружу покажется - всю деревню спалит, меня первого!
- Загаснет сам, потушить не поспеют, все люди уморились и спят, пока встанут, пока обуются, - тихо и неохотно, словно безмолвно, сказал старик. - До твоей избы еще далече.
- Я тебе что говорю! Я член ревизионной комиссии! - распоряжался Сарай с непокрытой головой. - Ты все поголовье вывел из помещения или нет?
- Всех, - еле-еле проговорил старик. - Осталась малость.
- А это ты своей трубкой поджег помещение! - кричал бегающий мелкими ногами по поляне Сарай. - Ты нам ответишь в сто крат, я тебя расшифрую, я знаю на свете все!
- Вспыхнуло от природы, - сказал сторож. - Может, от зарницы. Одно сгорит, другое построят. Это горит от ветхости.
Из тлеющего сарая сразу пошел густой толстый дым, озаренный пламенем из-под своих корней.
Дядя Сарай широко осмотрелся вокруг и заметил Тишку со старухой Феклой: бабушка опустила Тишку на землю, и он стоял, прикоснувшись рукой к ее руке.
- Тишка! - воскликнул Сарай. - Беги ко мне в избу, выволакивай легкие вещи наружу, ставь их в ряд на улице по той стороне, а за тяжелым я сам сейчас приду. Гляди, не разбей ничего. Бери пока табуретки, а часов и настольное зеркало не смей трогать!
Тишка засмотрелся в дым и в огонь и раздумал спать.
- Тишка! - повторно произнес Сарай. - Ты слыхал, что я тебе сказал? Беги в мою избу добро спасать!
- А зачем тебе часы и табуретки, дядя Сарай? - спросил Тишка. - Все равно скоро конец света будет - не иначе, ты сам говорил. Пускай все горит, может, это конец начинается.
Сарай остановился в своей суете.
- Я тебе дам конец! - сказал он. - Я тогда сначала все начну!
Здесь Сарай подумал о бабушке Фекле и дал ей приказание:
- А ты чего стоишь моргаешь: помирать боишься? В помещении наши колхозные, общественные овцы остались, тебе что жить, что не жить, - зубы сжевала, ум прожила, - швыряйся в дым, старуха!
Фекла Семеновна поняла Сарая и пошла в дым пожара. Она остановилась около извергающегося из овчарни чада, закрыла лицо одной рукой и вошла туда внутрь, во мрак огня.
- Кончится старуха, - произнес сторож старик. - А вся такая белая, пшеничная женщина была.
- Это неважно: ей пора! - сказал Сарай. - Едоком меньше - трудодень больше. Одна овчарня сгорит: трава сырая, огонь дальше не пойдет.
- Нипочем, - подтвердил старик. - Деревня останется, деревня дело святое. А если б деревня занялась, так я бы тут ух что наделал!..
Старик замолчал, всматриваясь в темный ночной дым пожара, уходящий от безветрия прямо на небо.
- Зря женщину послал, - сказал он. - Я овец еще давеча всех выгнал на пустую поляну, а там одна осталась, и то дурная. Малоумный ты человек, а на должности!
Из дыма вышла Фекла Семеновна; одной рукой она закрывала свое лицо, а другою держала овцу за шерсть на загривке; овца шла тихо и вяло, она уже сомлела, но старуха не хотела оставлять овцу в огне и тоже шла с ней потихоньку, - может быть, овца тоже была старухой. Тишка пошел навстречу бабушке и спросил ее:
- Ты чего: отживеешь?
- Угорела, - хрипло сказала Фекла Семеновна. - Ничего, я водой отопьюсь, ты ступай спать. А когда я умирать захочу, я тебя позову - ты живи тогда вместо меня, чтоб не забыли мою душу.
И бабушка закрыла свое лицо обеими руками, а овца отошла от нее и легла в холодную траву.
- Я с тобой побуду, - попросился Тишка.
- Иди спать, полуночник, - приказала бабушка. - Нечего больше смотреть, огонь потухает.
Тишка пошел домой. Сначала он шел шагом, а потом побежал, будто испугавшись чего-то.
Дома все спали, кроме матери; однако мать его не попрекнула, она только сказала: «Похлебай молока в сенцах и ложись».
Наутро Тишка узнал, что бабушка умерла от старости лет и от угара. Он пошел к ее избушке, сел в траву напротив ветлы, долго смотрел на трубу избушки, на сопревшую солому ее крыши и на стены, выбеленные известью. Ветла шевелила ветвями, все так же, как и тогда. В избе лежала мертвая бабушка, велевшая ему жить вместо себя.